И в каждой искре столько правды, сколько есть всего
Нет, я не перечитывала книгу по третьему кругу... Пока что. Но фильм, который наконец-то удалось нормально снять, меня очень впечатлил. Наиболее заострившиеся в памяти мысли.
читать дальше-- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые
люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
-- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
Прихрамывая, Воланд остановился возле своего
возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на
этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними
зубами. Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал только один раз
далеко послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с
парадного хода.
-- Михаил Александрович, -- негромко обратился Воланд к голове, и тогда
веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись,
увидела живые, полные мысли и страдания глаза. -- Все сбылось, не правда ли?
-- продолжал Воланд, глядя в глаза головы, -- голова отрезана женщиной,
заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это -- факт. А факт --
самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот
уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что
по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и
уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя
они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и
солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди
них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же
это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы
превращаетесь, выпить за бытие.
-- Сядьте-ка, -- вдруг повелительно сказал Воланд. Маргарита изменилась
в лице и села. -- Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?
-- Нет, ничего, мессир, -- с гордостью ответила Маргарита, -- кроме
того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить все, что вам
будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если
бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для того, чтобы
к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, -- Маргарита глядела на
Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.
-- Верно! Вы совершенно правы! -- гулко и страшно прокричал Воланд, --
так и надо!
-- Так и надо! -- как эхо, повторила свита Воланда.
-- Мы вас испытывали, -- продолжал Воланд, -- никогда и ничего не
просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами
предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! -- Воланд сорвал
тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на
постели. -- Итак, Марго, -- продолжал Воланд, смягчая свой голос, -- чего вы
хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что
провели этот бал нагой? Во что цените ваше колено? Каковы убытки от моих
гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками? Говорите! И теперь уж
говорите без стеснения: ибо предложил я.
-- О чем роман?
-- Роман о Понтии Пилате.
Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на
столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом
этим никого не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.
-- О чем, о чем? О ком? -- заговорил Воланд, перестав смеяться. -- Вот
теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка
посмотреть, -- Воланд протянул руку ладонью кверху.
-- Я, к сожалению, не могу этого сделать, -- ответил мастер, -- потому
что я сжег его в печке.
-- Простите, не поверю, -- ответил Воланд, -- этого быть не может.
Рукописи не горят. -- Он повернулся к Бегемоту и сказал: -- Ну-ка, Бегемот,
дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на
толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду.
Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:
-- Вот она, рукопись! Вот она!
-- А теперь прошу сообщить мне о казни, -- сказал прокуратор.
-- Что именно интересует прокуратора?
-- Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это
главное, конечно.
-- Никаких, -- ответил гость.
-- Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
-- Прокуратор может быть уверен в этом.
-- А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?
-- Да. Но он, -- тут гость закрыл глаза, -- отказался его выпить.
-- Кто именно? -- спросил Пилат.
-- Простите, игемон! -- воскликнул гость, -- я не назвал? Га-Ноцри.
-- Безумец! -- сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у
него задергалась жилка, -- умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться
от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
-- Он сказал, -- опять закрывая глаза, ответил гость, -- что благодарит
и не винит за то, что у него отняли жизнь.
-- Кого? -- глухо спросил Пилат.
-- Этого он, игемон, не сказал.
-- Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
-- Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он
сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он
считает трусость.
-- К чему это было сказано? -- услышал гость внезапно треснувший голос.
-- Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем,
и всегда.
-- В чем странность?
-- Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из
окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
-- Больше ничего? -- спросил хриплый голос.
-- Больше ничего.
Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и
склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось
все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь
каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических
отрывков. Кое-что Пилат прочел: "Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние
баккуроты..."
Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: "Мы увидим чистую реку
воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный
кристалл..."
Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова:
"...большего порока... трусость".
Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только
к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так
говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный
порок.
-- Ваш роман прочитали, -- заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру,
-- и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне
хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой
площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает
бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если
верно, что трусость -- самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не
виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот,
кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
читать дальше-- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые
люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
-- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
Прихрамывая, Воланд остановился возле своего
возвышения, и сейчас же Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на
этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними
зубами. Продолжала стоять полнейшая тишина, и ее прервал только один раз
далеко послышавшийся, непонятный в этих условиях звонок, как бывает с
парадного хода.
-- Михаил Александрович, -- негромко обратился Воланд к голове, и тогда
веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись,
увидела живые, полные мысли и страдания глаза. -- Все сбылось, не правда ли?
-- продолжал Воланд, глядя в глаза головы, -- голова отрезана женщиной,
заседание не состоялось, и живу я в вашей квартире. Это -- факт. А факт --
самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот
уже свершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что
по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и
уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя
они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и
солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди
них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же
это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы
превращаетесь, выпить за бытие.
-- Сядьте-ка, -- вдруг повелительно сказал Воланд. Маргарита изменилась
в лице и села. -- Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?
-- Нет, ничего, мессир, -- с гордостью ответила Маргарита, -- кроме
того, что если я еще нужна вам, то я готова охотно исполнить все, что вам
будет угодно. Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если
бы он и продолжался еще, я охотно предоставила бы мое колено для того, чтобы
к нему прикладывались тысячи висельников и убийц, -- Маргарита глядела на
Воланда, как сквозь пелену, глаза ее наполнялись слезами.
-- Верно! Вы совершенно правы! -- гулко и страшно прокричал Воланд, --
так и надо!
-- Так и надо! -- как эхо, повторила свита Воланда.
-- Мы вас испытывали, -- продолжал Воланд, -- никогда и ничего не
просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами
предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина! -- Воланд сорвал
тяжелый халат с Маргариты, и опять она оказалась сидящей рядом с ним на
постели. -- Итак, Марго, -- продолжал Воланд, смягчая свой голос, -- чего вы
хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что
провели этот бал нагой? Во что цените ваше колено? Каковы убытки от моих
гостей, которых вы сейчас наименовали висельниками? Говорите! И теперь уж
говорите без стеснения: ибо предложил я.
-- О чем роман?
-- Роман о Понтии Пилате.
Тут опять закачались и запрыгали язычки свечей, задребезжала посуда на
столе, Воланд рассмеялся громовым образом, но никого не испугал и смехом
этим никого не удивил. Бегемот почему-то зааплодировал.
-- О чем, о чем? О ком? -- заговорил Воланд, перестав смеяться. -- Вот
теперь? Это потрясающе! И вы не могли найти другой темы? Дайте-ка
посмотреть, -- Воланд протянул руку ладонью кверху.
-- Я, к сожалению, не могу этого сделать, -- ответил мастер, -- потому
что я сжег его в печке.
-- Простите, не поверю, -- ответил Воланд, -- этого быть не может.
Рукописи не горят. -- Он повернулся к Бегемоту и сказал: -- Ну-ка, Бегемот,
дай сюда роман.
Кот моментально вскочил со стула, и все увидели, что он сидел на
толстой пачке рукописей. Верхний экземпляр кот с поклоном подал Воланду.
Маргарита задрожала и закричала, волнуясь вновь до слез:
-- Вот она, рукопись! Вот она!
-- А теперь прошу сообщить мне о казни, -- сказал прокуратор.
-- Что именно интересует прокуратора?
-- Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения? Это
главное, конечно.
-- Никаких, -- ответил гость.
-- Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
-- Прокуратор может быть уверен в этом.
-- А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?
-- Да. Но он, -- тут гость закрыл глаза, -- отказался его выпить.
-- Кто именно? -- спросил Пилат.
-- Простите, игемон! -- воскликнул гость, -- я не назвал? Га-Ноцри.
-- Безумец! -- сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у
него задергалась жилка, -- умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться
от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?
-- Он сказал, -- опять закрывая глаза, ответил гость, -- что благодарит
и не винит за то, что у него отняли жизнь.
-- Кого? -- глухо спросил Пилат.
-- Этого он, игемон, не сказал.
-- Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?
-- Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он
сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он
считает трусость.
-- К чему это было сказано? -- услышал гость внезапно треснувший голос.
-- Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как, впрочем,
и всегда.
-- В чем странность?
-- Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из
окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
-- Больше ничего? -- спросил хриплый голос.
-- Больше ничего.
Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и
склонялся к самому пергаменту, водил пальцем по строчкам. Ему удалось
все-таки разобрать, что записанное представляет собой несвязную цепь
каких-то изречений, каких-то дат, хозяйственных заметок и поэтических
отрывков. Кое-что Пилат прочел: "Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние
баккуроты..."
Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: "Мы увидим чистую реку
воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный
кристалл..."
Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова:
"...большего порока... трусость".
Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только
к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так
говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный
порок.
-- Ваш роман прочитали, -- заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру,
-- и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне
хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой
площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает
бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если
верно, что трусость -- самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не
виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот,
кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.